Волонтёр: Что было в тот момент, когда началась Великая Отечественная война конкретно у вас?

Николай Матвеевич: Я вам расскажу, но я был ребенком, да и кому это интересно?

Волонтёр: Нам.

Николай Матвеевич: Да? Ну, пожалуйста. Когда началась война, мы с матерью жили на даче, в розливе. Приехал отец со службы сразу на грузовике и сказал срочно грузиться. Все вещи покидали через окно в кузов и поехали в город, поскольку на даче уже естественно находиться было нельзя. Я не знаю почему: то ли боялись финнов, то ли просто в городе было надежнее, то ли вообще пока ничего не боялись, но тем не менее мы переехали в город. Всю войну мы прожили в городе на загородном проспекте, около 5 углов. Там были естественно и бомбежки и обстрелы, в наш дом попадали снаряды, но к счастью до нашей квартиры осколки не долетали. Ну, что я помню? Я помню, во-первых, заклеенные бумажными полосками окна. Это для того чтобы во время бомбежек не разлетались стекла. Все стекла были вообще… все окна были заклеены. Второе… в сентябре, вдруг все пропало в магазинах, началась блокада когда закрыли город. И выяснилось, что те продукты, которыми мы пренебрегали может быть я имею ввиду какие-то: старые сухари; хлебные… булки; замусоленные конфетки, которые в свое время упали, но никто их не поднимал, — выяснилось, что все это съедобно. И мы с братом, у меня старший брат, на 3 года старше, мы это все дружненько ели. А дальше… был холод. Холод и голод. Зима 1941 года была необычайно суровой, морозы доходили до 40 градусов. А в это время ведь, ну, естественно центрального отопления и не было тогда, и батарей не было, были печки. Печки у каждого были, вот, топили печки, но на печки надо было дрова и много дров, поэтому в магазинах появились буржуйки. Это сваренные из железных листов печурочки, на которых можно было сразу варить и обогреваться, и тем более, что тепло шло сразу в комнату, поскольку никакой теплоизоляции там естественно не было. И голод… и голод это было самое страшное, это, конечно, голод. Есть хотелось с утра до вечера. Ну чем утоляли голод? Пили, ну,как бы чай, на самом деле, горячую воду. Кипятили воду и пили, вот. Я помню, что уже в 5-6 лет я выпивал, не торопясь, естественно, ну, меньше 10 стаканов, естественно, никто не выпивал, чтобы согреться, около 15 стаканов, старший брат до 20 стаканов, и мы находили в этом, ну, как бы удовольствие, потому что было… согревались, и живот был заполнен хотя бы чем-то. Ну, и, конечно, когда первый раз… прибавили пайки, а ведь зимой 41 и 42 года

Волонтёр: Это зимой 41-го прибавили пайки?

Николай Матвеевич: Нет, прибавили весной 42-го. А зимой 41, 42-го паек был такой: хлеба на ребенка 125 г и не работающим женщинам, мать, естественно, не работала, тоже 125 г. Так что мы вот на троих получали 375г хлеба в день, больше ничего… Я не говорю о качестве хлеба, естественно из чего его пекли, это сейчас говорят, что замешивали там не только отруби, но и опилки, ну и т.д.

Волонтёр: Это действительно так?

Николай Матвеевич: Ну, наверно, конечно, ну а из чего еще? Ничего не было в городе, но вот, когда едим… а что такое 125г? Это вот кусочек, один ломтик хлеба, вот, на весь день. Вот мы научились растягивать его на завтрак, обед и ужин, то есть на весь день. Ну и конечно…от всей войны, от всей блокады осталось только ощущение голода и холода. Не дай бог, не дай бог кому-то это пережить. Я не говорю о том, что несмотря на то что мне было, допустим, 5 лет, выходил во двор, у нас двор большой… у нас двор большой, это напротив Социалистической улицы, такой тупик. Знакомых было много до войны, вообще, было очень много знакомых, потом бежишь обратно и кричишь: «Мама, там дядя Федя лежит, уже умер», то есть знакомые лежали уже в виде трупов. Потом идешь в следующий раз гулять, бежишь и: «Мама, с дяди Феди уже валенки сняли» или там галоши сняли… трупы раздевали. А потом уже стало повеселей, когда… я думаю, что марте или апреле 42-го года стало не 125г, а по-моему сразу 200. Ну, это было уже конечно… хорошая еда была – 200г хлеба в день. Ну в это время уже какой-то прибавок стали давать, ты глядишь там, сколько-то грамм крупы в месяц на каждого, сколько-то еще там, видимо, какого-то жира, ну, и так далее. Ну, не дай бог это все… Я считаю, что это было преступление со стороны немцев и со стороны наших властей, обречь город вот на блокаду. Знали же, миллион человек сидит не жравших, голодали, умирали сотнями каждый день и тем не менее… Ну, я не знаю, конечно, может быть, действительно, сил не было освобождать город…может еще…

Волонтёр: Еще скажите, пожалуйста, времени немного осталось… Как вы встретили конкретно победную часть?

Николай Матвеевич: Победную часть? Это я хорошо помню. Я накануне заболел, у меня был бронхит, и меня свезли в больницу. И когда я узнал, что вся квартира празднует у нас, а я лежу в больнице и только по телефону могу что-то услышать страшно переживал… страшно переживал. Но через 2 или 3 дня, когда меня выписали уже после вой… уже после объявления. Мы, значит, радостно, радостно встретили, конечно. Ну, что тогда встречать… Вот какой праздник был у соседей: старая женщина, т.е. она молодая, конечно, сравнительно. Сейчас бы я сказал молодая, но тогда она мне казалась старой, ну, дочка студентка. И вот, им где-то Бог послал какого-то маслица, сала… не знаю, и вот, они на сковородке несколько ломтиков хлеба обжаривают. То есть мама, какие ж мы были дураки не знали, что жаренные хлеб — это так вкусно. Вот, но другие были… другие. Кстати сказать, в 45 году… ну,да в 45 году, как раз после победы, я закончил 1 класс, и нас наградили американскими подарками. Это была коробочка: несколько конфеток, сколько-то мармеладок и что-то еще… ну, в общем сладкое. Это было такое счастье, настоящие конфеты!

Волонтёр: Это вам за учебу?

Николай Матвеевич: Да, но вот я не знаю, это всем давали или только первоклассникам, не знаю… А дед у меня купил по этому случаю коробку цветных карандашей, 6 штук карандашей… это было еще большее счастье! 6 штук цветных карандашей, которыми можно было раскрашивать

Волонтёр: Понятно, спасибо Вам огромное!